В порядке самокритики

Иной "вожак стаи" сегодня так навредит бедным гусям… Смотрел он, любовался высоким ясным небом, увидел как-то высоко-высоко летящий на юг стройный караван диких своих сродников и все теперь ревнует их свободе, их стройности, их смелому полету и красоте.

И вот сам уж рвется в высоту, настойчиво машет своими короткими, зажиревшими крылышками, подпрыгивает на неуклюжих, плоских, распластанных по земле лапках, много-много производит шуму - того и гляди полетит… Увлеченный этими потугами, уже зовет широким, натруженным клювом своих подопечных собратий, зовет ввысь, "на просторы неба" - то пронзительным, звонким зазывом, то крякая, то покрикивая, корит их за медлительность, за леность, за привязанность к загаженному птичьему двору, за порабощенность чревом, "этой маммоной", которой так полюбилось здешнее, часто наполняющееся "само собой" корыто с приятными крошками. Сам вожак, глядя на небо, похлопывая крыльями по гладким бокам, нередко косится на хорошо знакомое корыто, и кряк его тут сразу же выдает своим тоном, надорвавшейся ноткой некую неуверенность и затаенные сомнения.

Гуси тонко все это чувствуют, но для солидарности со старшим тоже машут по временам крыльями, с шумом подпрыгивают и делают довольно правдоподобный вид, что вот-вот полетят, но вскоре теряют энтузиазм и плюхаются тяжело в родную лужу. Между этими проявлениями устремленной ввысь ревности они не забывают подкрепиться одной-другой съедобной (и даже вкусной) крошкой. Вожак - герой, но, к сожалению, и он всего лишь домашний гусь, прочно прилепившийся к земному, только возмечтавший о своих предках, странствовавших в дальние теплые страны, высоко паривших в небесной лазури, с высоты полета отчужденно, бесстрастно взиравших на прах земли, на эти лужи и дворы.

Но что делать? Ну не стать им дикими, сильными гусями, не расстаться с этим утоптанным птичьим двором, с этими удобными корытами-кормушками, не подняться в прозрачную высь, не воззреть на поля и леса из той головокружительной выси, вознесшись над ними, не проплыть над этим дряхлым, захламленным миром стройной шеренгой-стрелой к теплым прекрасным краям… Но так вот всегда и ходить вперевалку, ковыляя и покрякивая, так и опустить голову, скрипеть ближнему на ухо о своих тяготах, с трудом перелезая через каждое бревно на пути, так вот и бродить (хоть иной раз и с бодрой деловитостью) от поилки к кормушке, от кормушки к поилке да ради разнообразия иной раз до лужи за соседским двором?.. И с этим смирились уже. Но кто-то нет-нет да и залюбуется неосторожно небом, что-то вдруг забьется больно в вялой груди, что-то там рванется куда-то ввысь, потянет неведомой тоской, и так больно, горько потом опустить голову и видеть все тот же прочно обустроенный двор. Эх, гусиное сердце, гусиное сердце!

Но вот вспоминается: горы высокия еленем, камень прибежище заяцем. Ну, не елени мы, всего только заяцы. Так будем сидеть, дрожать под камнем, ушки навострим: будем прислушиваться к вечности… А все-таки что-то грустно-грустно! И чего это?

Архимандрит Лазарь (Абашидзе)