Дневник Людмила

Знаю – не знаю
7 октября 2010г.

Сколько в мире прекрасных слов! Забудем на время о Символе веры и о словах любовных признаний. Обратим внимание на чудесную фразу «не знаю». Бог видит, что я не вру, когда говорю о её красоте. Она ничуть не менее красива, чем торжествующий крик «Эврика!»
От человека, который заявляет, что знает всё, нужно бежать, как от прокажённого. Напротив, человек, смиренно говорящий: «Я этого не знаю», — приятен. Он даже красив в этот момент, независимо от черт лица, пола и возраста.

Один кричит, что даст ответы на все вопросы, и к нему бежит толпа людей, как правило, состоящая из тех, чьи вопросы несерьёзны. Другой говорит, что нечто превосходит его понимание, — и с ним хочется общаться. Он знает главное — границы своего понимания.

Незнание спасает. Вот в аквариуме плавает рыбка. Она, по сути, находится в тюрьме, и за ней то и дело безразлично наблюдают. Если бы рыбка знала о своём унижении, она отказалась бы есть и через два дня всплыла бы брюхом кверху, мёртвая от обиды и праздных взглядов. Вместо этого она плавает по одному и тому же маршруту, приближается к стеклу в ответ на стук ногтя, и по ней видно, что она — не человек. Осознанное страдание — не её чаша.

Мы тоже немножко в тюрьме, и за нами тоже наблюдают. Причём не немножко. Но мы этого не знаем, не чувствуем, и оттого бываем счастливы и беззаботны.

Я, к примеру, не знаю, о чём думает сосед в маршрутном такси. Если бы мне это было известно, мог бы я спокойно ехать рядом? Вряд ли. Если бы мне были открыты изгибы и повороты судеб всех людей, с которыми я пересекался в жизни, разве мог бы я жить спокойно? Разве мы подавали бы друг другу руки, если бы всё друг о друге знали? Вопрос риторический. Не подавали бы. Мы бы возненавидели друг друга, возгнушались бы своим соседством. Заповедь о любви предполагает некое божественное незнание о тайне человека и нежелание в эту тайну проникать. Вот почему любовь к грешнику, не гаснущая при виде его грехов, выше и чудеснее, чем воскрешение мёртвых.

Наше незнание — такой же подарок от Бога, как и наши относительные знания и умения. Из этой светотени, из сложных сочетаний «знаю — не знаю» и составляется красота человеческого мира. Пусть нам твердят о том, что мир не чёрно-бел, что в нём есть много оттенков. Всё-таки чёрно-белые фотографии рельефней и сочнее. Они лучше ловят момент и передают жизнь. Пёстрые цвета — это лубок и почтовая открытка, отправленная к Рождеству без всякой веры в воплотившегося Бога. Чёрный и белый цвет с богатством оттенков — это правдивая и вовсе не однообразная жизнь. И одна из сторон сложной чёрно-белой правды — сложное сочетание «знаю — не знаю».

Знаю, к примеру, что умру, но не знаю — когда. Даже знать не хочу, чтобы этим поистине убийственным знанием не отравить радость новизны и свободу творческого поведения. Знаю, что грешен, но не знаю насколько, потому что не я себе судья и не за мною слово оправдания или осуждения. Я много знаю, и ещё больше не знаю. Моё незнание радует меня ничуть не меньше, чем интеллектуальный экстаз, рождённый решённой задачей или новой понятой мыслью. Отказываюсь от желания знать всё. Хочу быть рыбой, счастливо плавающей в ничтожном, но достаточном пространстве аквариума. Хочу только быть молящейся рыбой. Хочу быть Гамлетом, познающим Вселенную из маленькой скорлупы, но не боящимся ночных кошмаров.

Не нужно гордости. Не нужно лишнего пафоса. Даже улетая в космос и возвращаясь, человек не должен говорить: «Я покорил космос». Ты, человек, просто засунул любопытный нос в новый мир, и тебя, дурака, там потерпели. Всегда пожимал я плечами, слыша из уст моряков или альпинистов речи о том, что они «покорили» море или горные вершины. Ты залез высоко и счастливо слез. Ты всё ещё жив, а вершина как стояла, так и стоит. Нет никаких гарантий, что ты залезешь на ту же высоту ещё раз. Откуда пафос покорения?

Может быть, ты покорил себя, свой страх, свою лень? Но тогда это другой разговор. Это и есть путь. На этом пути победы славнее и необходимее. Мир внешний познаётся изнутри. Огромность внешнего мира блекнет перед глубиной внутреннего. И загадок там больше.

Саранча сожрала посевы пшеницы, но так и не познала пшеницу. Жадный ум захватчика опьянел от внешних успехов. Это не навсегда, я вас уверяю. Если ум не смирится и в звательном падеже не обратится к Богу — Господи! — всё сильно изменится, не к радости гордого естествоиспытателя.

Может случиться, что человек захочет пить, но воды не будет. Вместо настоящей воды, журчащей, искрящейся, прохладной, останется только формула воды. Она никого не напоит, эта формула. Она только раздражит того, кто её знает. Так раздражает химический состав хлеба, поданный на листе бумаги голодному вместо настоящей краюхи. Это бессилие и раздражение от ложных успехов — перспектива всякого гордого знания. Вода в тот день, день жажды и голода, будет только у рыбы. Или у того, кто чуть-чуть похож на рыбу — то есть доволен маленьким пространством и счастлив внутри него, не желая проглатывать жадным умом всю Вселенную.

Привычка осмеивать людей.

Во всех нас замечается склонность насмехаться друг над другом. У иных склонность эта доходит до страсти, так что они не пропускают ни одного случая, при котором была бы хотя малейшая возможность осмеять своего ближнего. Мы с удовольствием осмеиваем всех и всё, и при этом не щадим не только пороки наших ближних, но и их добродетели.

Привычка осмеивать людей не так маловажна, как она нам кажется. Пускай сами насмешники думают, что смеяться над людьми невинная потеха; но в действительности это есть потеха злорадная и жестокая. Если мы находим удовольствие в насмешках над людьми, то это верный признак, что мы враждебны к людям и не имеем в себе сердечного мира. Ведь цель наших насмешек уязвить, унизить человека: стало быть, насмехаясь над человеком, мы имеем прямое намерение повредить ему, сделать ему зло. Что же может быть греховнее такой потехи?

Положим, что все людские пороки заслуживают преследования, и, издеваясь над пороками, мы, по-видимому, воздаем им должное. И если бы предметом наших осмеяний действительно были одни пороки, нас никто не упрекнул бы в несправедливости — ни Бог, ни люди добрые. Осмеивая пороки, мы выказывали бы к ним враждебные наши чувства и порицали бы их в других людях столько же, сколько и в самих себе. Но ведь мы любим насмехаться не над пороками, а над людьми порочными, и здесь-то мы становимся вполне несправедливыми и порочными. Порочные люди заслуживают в действительности не осмеяние, а сожаление; потому что каждый порок делает человека истинно несчастным.

Несчастен вор, которого карает суд человеческий, и уж непременно суд Божий. Несчастен развратник, который пресмыкается по земле наряду с животными бессловесными. Несчастен скряга, который не имеет никаких радостей жизни. Несчастен мот, который начинает довольством, а оканчивает бедностью. Несчастен взяточник, которого проклинают люди. Человек порочный непременно и действительно несчастен, и смеяться над ним, тешиться над его положением свойственно только злому человеку.

Если бы насмешки наши исправляли людей, то они были бы еще извинительны. Но дело в том, что личная насмешка никогда не исправляет человека, а, напротив, ожесточает его еще больше.

Нам ли осмеивать людей, когда мы сами не лучше их? В окружающее нас общество людей мы вносим беспорядок, вражду, несчастья и всякое зло; и те из наших ближних, которые кажутся нам смешными и которых мы беспощадно осмеиваем, сделались такими по нашей же милости.

Что побудило, например, этого человека взяться за воровство? Немало помогли ему в этом мы, подавая ему пример неуважения к чужой собственности.

Отчего этот человек стал горьким пьяницей? Мы задабривали его и платили ему за услуги нам не хлебом и не деньгами, а винными угощениями, которые и приучили его к пьянству.

По какому поводу этот человек вдался в распутство? Мы растлевали его, ведя при нем речи бесстыдные, рассказывая примеры соблазнительные, представляя гнусный порок в привлекательном виде.

Кто поселил вражду в этом семействе? Мы наговорили мужу на жену и жене на мужа, родителям на детей и детям на родителей, и так далее. И после всех наших злодейств мы же еще и смеемся, и тешимся над теми человеческими несчастиями, которые произведены нами непосредственно или косвенно...

Нужно заметить, что только самые порочные люди имеют привычку насмехаться над своими ближними.

Осмеивая людей за их действительные ли или мнимые пороки, насмешники хотят показать этим, что они сами беспорочны, между тем в действительности заставляет их прибегать к такому лукавому способу доказательства своей беспорочности не что иное, как их нечистая совесть. Ведь если кто действительно не знает за собой чего-либо дурного, тот не имеет никакой надобности и уверять других, особенно окольными путями, в том, что ничего дурного он не делал.

Таким образом, если кто из нас любит публично осмеивать других за пороки, вы не думайте о том человеке, будто он чище других; нет, он-то и есть самый невоздержный человек, он-то и есть первый распутник, первый хищник, первый обманщик, сплетник, лицемер, способный на всякое грязное дело, — словом, самый порочный, бесчестный и дурной человек.

Верьте, что это действительно так, и не поддерживайте своим участием к насмешкам того установившегося у нас несправедливого порядка вещей, чтобы худшие люди предавали позору людей лучших.

К величайшему стыду нашему, есть у нас обычай насмехаться и над добрыми делами, издеваться и над людьми добродетельными. Едва успеет остепениться пьяница, как не только прежние его друзья по кутежам, но и другие зложелательные люди принимаются трунить над его обращением на хороший путь и без зазрения совести указывают на него пальцем с кощунственной кличкой «святой». Тот, кто решился прервать беззаконную связь, никак не обойдется у нас без того, чтобы на него не сыпались острые и колкие речи. Кажется, ни одна истинная добродетель не минует осмеяния.

Насмешки над людьми до того у нас обыкновенны, что едва ли и признаются нравственным пороком; тем не менее сколько в них злости, сколько несправедливости!

Поступил худо — над тобой смеются; и поступил хорошо — смеются: нигде и никогда не укроешься от насмешек злых людей. Но христианская мудрость указывает нам верные средства к тому, чтобы насмешки над нами были для нас безвредными. Средство это очень простое — не обращать внимания на насмешки.

Не будем огорчаться насмешками — насмехаться над нами перестанут. Ведь только задорных людей дразнят. Да и стоят ли насмешки злых людей той чести, чтобы возмущаться ими и огорчаться?

Положим, что насмешки злых людей распространяют в обществе дурное о нас мнение; но оно составится о нас в обществе в том случае, если мы огорчаемся насмешками, горячимся по их поводу и тем самым даем насмешкам полную достоверность.

Относитесь к насмешкам спокойно, хладнокровно — им никто не поверит, и они, не достигая цели, сами собой прекратятся. Ничто столько не поощряет насмешек над нами, как наше огорчение ими; и ничто столько не обезоруживает их, как наше спокойное к ним отношение (из поуч. свящ. Красовского, в. 2, стр. 155-161),

Энциклопедия "Искусство" в 4 т. Под ред. Горкина А. П.

ИКОНОПИСЬ искусство создания икон, вид религиозной живописи, для которой характерны особый художественный язык, техника и методы творчества. Иконопись является неотъемлемой частью православной традиции; иконописцы создают образы, предназначенные для молитвы, воплощающие представление о Божественном мире и выражающие религиозное чувство. Сложение принципов и правил иконописания происходило вместе со сложением богословских наук – догматики (научное изложение и обоснование догматов – основных положений – христианского вероучения) и литургики (теория христианского церковного богослужения). Догмат иконопочитания был принят на Седьмом Вселенском соборе (787) и окончательно утверждён в 843 г. в результате победы над иконоборчеством. Икона (от греч. eikon – изображение, образ) – священный образ, в котором для верующего человека соединены видимое и невидимое, телесное и духовное, земное и небесное. Образы икон обращены к вечности, где уже совершилась победа добра над злом и света над мраком; поэтому язык иконописи – символы и знаки. Для этого искусства невозможен реалистический метод изображения. Собственно иконой является не только образ, написанный темперой или восковыми красками на доске, но и любое изображение, которому свойствен художественный язык иконописи: мозаика, фреска, вышивка, книжная миниатюра, рельефная резьба и т. д.

Иконы пришли на смену раннехристианским изображениям Христа (3–4 вв.), в которых он символически представал в образах агнца, Доброго Пастыря (пастуха). Иконопись выросла из позднеэллинистической живописи, из фаюмского портрета. Постепенно язык живописи становился всё условнее, изображение тяготело к плоскостности, телесная оболочка лишалась материальности, растворялась в свете. По христианскому преданию, первым иконописцем был св. евангелист и апостол Лука, создавший первообразные чудотворные иконы Богородицы; образ Богоматери Владимирской считался списком (копией) с одной из первых икон, написанных св. Лукой. Самые ранние из сохранившихся икон относятся к 5–6 вв.; они появились в странах Передней Азии, в том числе на Синайском полуострове. Крупнейшие школы иконописи сложились в Византии, среди коптов (христиан) Египта, в Эфиопии, южнославянских странах, Грузии. После разделения Римской империи на восточную и западную части стало различным и отношение к священным образам. Западноевропейские богословы отводили им роль лишь живописной иллюстрации к священным текстам, что привело к переходу от иконы к религиозной картине в эпоху Возрождения.

На Руси иконопись начала развиваться с принятием христианства (988). Первым выдающимся иконописцем был преподобный Алипий, монах Киево-Печерского монастыря, живший на рубеже 11–12 вв. Высшего расцвета русская иконопись достигла в 14–15 вв. в творчестве Феофана Грека, Андрея Рублёва и Дионисия. Имена знаменитых иконописцев стали известны благодаря летописным источникам. Древнерусские художники никогда не подписывали свои произведения, осознавая себя лишь благоговейными посредниками в таинстве воплощения святых образов. Не случайно на многих иконах и книжных миниатюрах встречается изображение ангела, водящего рукой иконописца.

Неглубокое, без второго и дальних планов, пространство икон наполнено сиянием золотого света (символ Божественного света, Царствия Небесного, в котором нет теней). Божественный свет – в золотых фонах икон, в нимбах вокруг голов священных персонажей, в сверкающих золотых линиях-лучах (ассистах) на одеждах. Таким образом, людям явлен горний (высший, небесный) мир. Ближе всего к золотому по своему символическому значению белый, также обозначающий и цвет, и свет (символ праведности, чистоты, преображения). Этот цвет играет важную роль в очищающих душу пламенных образах Феофана Грека. Противопоставлен белому чёрный, в котором нет света; это цвет, наиболее удалённый от Бога, цвет зла и смерти (чёрным на иконах обозначали пещеры, олицетворяющие могилы и зияющую адскую бездну). В остальных случаях применения чёрного цвета избегали; даже контуры фигур обводили тёмно-красным или коричневым. Коричневым или тёмно-зелёным окрашивали полосу внизу иконы, символически обозначающую землю («позём»). Смешиваясь с царственным пурпуром (тёмно-красным цветом) в одеждах Богоматери, коричневый напоминал о её тленной (смертной) человеческой природе, в то время как пурпур свидетельствовал о величии Царицы Небесной. Пурпурный (багряный) цвет играл важнейшую роль в византийской культуре. Это символ высшей власти – Бога на небе, императора на земле. Зелёный цвет, природный, живой, – цвет Святого Духа, надежды, вечного цветения жизни. Красный – цвет тепла, жизненной энергии, Воскресения и в то же время – крови, страданий и жертвы Христа. В красных одеждах с крестами в руках писали мучеников. Красный и синий вместе означают земное и небесное, воплотившееся в образах Спасителя и Богоматери, поэтому их одежды пишут этими цветами.

Лики на иконах изображаются фронтально; даже при воспроизведении обращённых друг к другу персонажей их фигуры и лики даются в трёхчетвертном развороте. В профиль изображаются только отрицательные персонажи (Иуда) либо второстепенные (слуги, люди из толпы и т. п.). В вечности, явленной на иконах, исчезают бытовые подробности, не существуют земное время и трёхмерное пространство. Все события – совершившиеся, грядущие и происходящие в данный момент – слиты воедино, у них нет начала и конца. В иконописных образах не выражаются человеческие бурные эмоции, они лишены психологизма (в этом их отличие от религиозных картин). Икона изображает не лицо человека, а очищенный от всего случайного и преходящего просветлённый лик святого, отрешённого от земных страстей и взирающего на мир людей широко открытыми, «душою исполненными» глазами.

По особым правилам строится иконописное пространство. В нём не применяется прямая перспектива; предметы видны со всех сторон, линии не убегают вдаль, к линии горизонта (которой на иконах нет), а сходятся к стоящему перед иконой, открывая перед человеком мир вечности и бесконечности. Так в иконописи создаётся т. н. обратная перспектива.

Символически отделяя иконное изображение от земного мира, в доске делают углубление (ковчег), затем наносят грунт (левкас), поверх которого пишут изображение, как правило, темперными красками (на Руси их замешивали на яичном желтке). В древнерусском искусстве живопись была представлена главным образом иконами и фресками. В 18 в. в результате петровских реформ начинает преобладать светская живопись, однако традиции иконописи сохранились до наших дней. Иконы продолжали писать на протяжении веков мастера старинных художественных центров (Палех, Мстёра, Холуй). Сегодня искусство иконописи возрождается вновь, создаются иконописные мастерские при храмах и монастырях.

http://www.pravoslavie.ru/put/67189.htm

Языком раны наносятся, языком исцеляются

Пусть послужат тебе назиданием слова Спасителя: Истинно говорю вам, за всякое праздное слово, которое исходит из уст ваших, дадите ответ в день Страшного Суда. Не говорит ли это о том, что всякое злобное и лживое слово нарушает порядок вселенной и оскорбляет Спасителя? Доброе или злое слово, которое мы произносим явно или тайно, в мыслях, чувствует вся вселенная, чувствует и Творец чувств. Как слово может утаиться от Того, Кому все мысли ведомы? Древние греки говорили, что копье Ахилла может одним концом ранить, а другим исцелить рану. Мы не знаем, как копье, но знаем, что может это язык человеческий. Языком раны наносятся, языком исцеляются: Им благословляем Бога и Отца, и им проклинаем человеков (Иак 3, 9).

Славолюбие

Если зажжешь все свои добродетели, словно огромные свечи, хорошо сделаешь. Но если при этом не победишь в себе славолюбие, оно, как ураганный ветер, погасит все свечи. Ты снова зажжешь их, но ветер снова их задует. Потому сначала останови ветер.

Этнос русского народа очень богатый.